Профессор был откровенно озадачен; он уселся на корточки. Дэниэл с Мириам обменялись тревожными взглядами.
— Grundausbildung? — профессор Грауэрхольц повторил непонятное слово с вопросительной интонацией. Хампи замер, явно заинтересованный, и повернулся к профессору, весь внимание.
— Ja, — сказал он, подумав. — Grungausbildung.
— Grundausbildung für?.. — с каким-то бульканьем спросил профессор.
— Für bankkreise, — ответил Хампи и широко улыбнулся.
Профессор поскреб последние волосинки на голове и спросил:
— Хампи, verstehen sie Deutsch?
— Ja, — ответил Хампи, возвращаясь к конструктору. — Geschäft Deutsch. — И он снова занялся машинками, как будто весь этот диалог не имел ровно никакого значения.
Профессор Грауэрхольц поднялся на ноги и подошел к «взрослой» зоне кабинета. Все трое смотрели на него с нескрываемым изумлением, но что касается Мириам, на ее лице было такое выражение, словно она повстречала пророка или мессию.
— П-профессор Грау-грауэрхольц, — сказала она, запинаясь, — вы понимаете, что говорит Хампи?
— О да, — отвечал он, улыбаясь теперь так же широко, как и мальчик. — Прекрасно понимаю. Дело в том, что ваш сын... Как бы это сказать? Он говорит на правильном деловом немецком.
— На деловом немецком? — переспросил Филипп Уэстон. — Не правда ли, несколько необычно для английского мальчика двух с половиной лет?
Профессор Грауэрхольц снял очки и стал протирать их небольшой мягкой салфеткой, которую достал из кармана брюк. Потом взглянул на ошарашенных собеседников своими близорукими, водянистыми глазами и сказал:
— Да, полагаю, весьма необычно, но это никак не назовешь недостатком. — Он иронично улыбнулся. — Думаю, найдутся люди, которые увидят в этом большое преимущество, особенно в современной-то европейской ситуации, а?
Именно в этот момент Хампи решил обрушить свою пирамиду. Конструктор рассыпался с великолепным дробным грохотом. Хампи расхохотался. То был смех счастливого, обожаемого ребенка — пусть и с некоторыми странностями в языковой сфере.
Когда нашли профессора Мартина Цвайериха, он сидел на краю тротуара, его пиджак был порван и испачкан, а лицо перекошено, все в поту. Мимо него стремительно несся людской поток: турецкие рабочие, наркоманы, бездомные, туристы. В этом неприглядном уголке финансовой столицы Европы с трудом можно было встретить этнического немца. Цвайерих был в сознании, но не вполне. Инсульт лишил его всяких сил - сейчас он был беспомощен словно двухлетний малыш; и ничего удивительного, что он нес полную чепуху.
— Возможно... — доктор Клагфартен позволяет слову повиснуть в воздухе — есть у него такая склонность. — Возможно, именно дрозд является истинным объектом вашего сочувствия. В конце концов, он ведь не может покинуть комнату — в отличие от вас.
— Возможно. — Я не даю слову повиснуть в воздухе. Я даю ему рухнуть, врезаться в пол между нами, подобно быку на корриде — содрогающееся месиво мышц и пыли на жесткой и смертоносной земле.
Доктор Клагфартен пробует зайти с другого боку:
— Я бы хотел снова встретиться с вами сегодня вечером, по другому вопросу — если припоминаете, я вчера об этом говорил? - Как типично для него это «припоминаете».
— Да-да, конечно. — Я поднимаюсь на ноги. Во время наших сеансов я сижу напротив доктора Клагфартена в низком кресле родом откуда-то из пятидесятых — деревянные подлокотники, подушка, пристегнутая к раме резиновыми ремнями.
Доктор Клагфартен устроился чуть в стороне, за белым деревянным столиком, выполняющим функцию рабочего стола. Он худой, почти лысый человек с выразительным, чувствительным лицом. Для психиатра средних лет у него неуютно чувственные губы. Он постоянно кривит их в гримасе напряженной, эмоциональной задумчивости. Вот и сейчас он делает то же самое. Кривит губы и бросает, поднимаясь из-за стола:
— Ну, тогда увидимся сегодня в три.
Я немного сутулюсь и уже на пути к двери полуоборачиваюсь и утвердительно бормочу:
— Угу.
Чего надо доктору Клагфартену в этом его устланном коврами анклаве? Его кабинет — самый что ни на есть анклав, весь в коврах. Современная комната, стены цвета сливок, толща ковров. Толща, которая после его унылых монологов угрожает поползти вверх по стенам, изолируя, оглушая. Чего ему от меня надо? Чтобы я скользнул рукой за плотный лацкан его строгого покроя пиджака? Нежно коснулся его рубашки, расстегнул ее, согнулся, скользнул губами и языком, ища его вдавленный, потный сосок? Этого хочет доктор Клагфартен?
Сегодня утром я проснулся от бубнившего в ухо радио. Когда я один — а сейчас такое случается все чаще, — я всегда ложусь со включенным приемником, чтобы «Зарубежное вещание ВВС» вплеталось в мои сны. Тогда мне снится бунт одетых в тюрбаны клагфартенов, кидающихся камнями в израильских солдат в секторе Газа. Когда я пришел в себя, по радио давал интервью какой-то политик. «Нам необходимо определить сроки в долгосрочной перспективе», — говорил он. И еще: «Я думаю, что мне надо будет сесть и подумать об этом». Эти радиопередачи делают что-то с людьми, заставляют их повторяться. Как будто посреди фразы они забывают, кто они такие, и пытаются вспомнить, и спрашивают сами себя: «Кто я? Да кто же я такой?» И единственный ответ, который они находят — что они те, кто только что произнес: «на самом деле», или «срок», или «курс», или «без разницы», и поэтому им нужно повторить это снова. Необходимо повторить снова.
Кабинет доктора Клагфартена находится в старом административном здании — угловатой постройке из влажного бетона с квадратными зелеными окнами, выдающимися наружу — как если бы оно распухало изнутри, медленно раздувалось. Проходя по парковке, я оглядываюсь. Доктор Клагфартен смотрит на меня из окна кабинета. Он поднимает руку и осторожно вращает ею у запястья — легкий намек на прощание. И в этот же момент сгусток химической вони, вроде освежителя воздуха, возникает у меня в глотке. Я давлюсь, отворачиваюсь, иду дальше.
Дейв ждет меня в кафе — как и обещал. Он очень высокий, очень жизнерадостный человек, и я считаю его своим лучшим другом. «Привет!»— кричит он, когда я захожу внутрь. Кафе — одна длинная комната, почти туннель. В дальнем ее конце, справа, стоит кассовый аппарат, а на самом краю пыхтит и булькает кофеварка «Gaggia», выбрасывая маленькие облачка пара. Под одним из них и сидит Дейв. «Привет!» — кричит он снова. Может, думает, что я его не заметил, а может, просто напоминает себе, что он Дейв.
Я его не виню, ведь Дейв — такое распространенное имя. В кафе по утрам обычно бывают еще два Дейва. Дейв и я называем их Толстый Дейв и Старый Дейв — чтобы отличать друг от друга и от него самого. Толстый Дейв — туповатый брат владельца кафе, оперирует кофеваркой. Тело у него как бочка, а голова как ведро. Он оборачивает передник вокруг живота, обвязывает его шнурком так плотно, словно накладывает жгут, а свои огромные белые руки оставляет обнаженными. Они пребывают в постоянном движении, зачерпывают, поворачивают и дергают кофеварку. Выглядит это так, будто он умело, хотя и без особой страсти, занимается с ней любовью.
Старый Дейв — фигура гораздо более мрачная. Он сидит, уткнувшись в сводки бегов, с тощей самокруткой, прилипшей к нижней губе. Он никогда ничего не говорит. Мы знаем, как его зовут, только потому, что время от времени Толстый Дейв его упоминает: «А вот Дейв раньше...» или «А знаете, Дейв-то мог бы вам порассказать насчет...» Кажется, в этом и заключается судьба этих двух Дейвов. Существовать дуэтом, подпирая своими личностями кафе с двух сторон.
Мой Дейв поглощает полный английский завтрак. Яйца обжарили с двух сторон, так что над желтком образовалась тонкая белая пленка. Чем-то похоже на гипс, наложенный на глаз. Дейв смотрит, как я сажусь напротив, улыбается, а затем смотрит на тарелку, тычет вилкой в желток, потом в кусочек бекона, и запихивает весь комок целиком себе в рот. Он неразборчиво бормочет что-то с набитым ртом, а затем спрашивает:
— Видел ее?
Я вздыхаю.
— Нет... — Снова неразборчивое мычание. — Признавайся — видел?
Я пожимаю плечами без особого выражения:
— Ну да. Да, видел.
— И? — Теперь он жует тост.
— Она понимает... ну, более-менее. Она... понимает, что, наверное, мне нужно... - Я не могу заставить себя произнести это вслух, уж очень банально звучит. — Нужно... понять, кто я такой на самом деле. Я себя чувствую так... ну, ты понимаешь, я же рассказывал. Я себя чувствую таким аморфным, таким бесформенным, таким рыхлым. Мне кажется, что я уже не знаю, кто я. Особенно после такого утра, как сегодня, когда надо рано вставать и говорить с доктором Клагфартеном — еще не проснувшись, еще не успев, ну, вроде как загрузить свою личность, стать тем, кто я есть на самом деле...
